Удивительное свойство памяти: совсем не в хронологическом порядке вспоминаются события и встречи, переживания и потери. Из тьмы далекого и, казалось, давно забытого прошлого возникают вдруг, вроде бы без видимых ассоциаций, картинки и следы переживаний, неясные образы и ощущения. Требуется даже приложить немалые усилия, чтобы эти образы и ощущения приобрели реальные очертания…

Но беспощадная память, заставляет возвращаться в далёкое прошлое. И исторические события, достоверно, полно и аналитически изложенные в учебниках и исторических трудах, совсем по-иному выглядят в рассказах о переживаниях человека – их непосредственного участника. Душная атмосфера жизни «во лжи», всеобщего страха и ожидания неизбежного несчастья, боязнь общения с соседями (не «стукач» ли?), ожидание последствий от неосторожно произнесенного слова или выслушанного анекдота... И при этом необходимость публично провозглашать здравицы «вождям», благодарить их за непрерывную заботу о благополучии и счастье народа, участвовать в играх в «свободные» выборы кандидатов от блока коммунистов и беспартийных… Все это многими забыто, а молодым, вступившим в сознательную жизнь уже после горбачевской перестройки, - неизвестно.

И я подумал, что стоит написать об этом. Кто заинтересуется, почитает, кто не заинтересуется или не поверит, - Бог ему судья.

Попробую вернуться на 60-70 лет назад, и приглашаю благосклонного читателя последовать за мной.

И сначала – о моих родителях.

В рассказе о судьбе своих родителей и о себе, может быть, мне удастся донести до понимания современных читателей ту атмосферу двойной морали, которая существовала в обществе под прессом системы подавления личности, лишенной права и возможности самостоятельно осмысливать происходящие в стране события.

Об отце в моей памяти сохранилось немного: когда его арестовали, мне было около 6 лет. Помню его, сидящего за письменным столом, возвращающегося из очередной командировки, на берегу озера среди огромных валунов, в Железноводске, где мы были незадолго до его ареста, под Москвой в доме отдыха общества политкаторжан…

Мой дед по отцу – Яков – был кантонистом, так называли еврейских мальчиков, насильно оторванных от семей и отданных в военные школы, откуда по достижении совершеннолетия их на 25 лет отправляли служить в армию. В этих кантонистских школах мальчиков крестили и давали им русские фамилии. Так мой дед стал Ломоносовым. Отслужив, он поселился в Канске, но вскоре он и его жена умерли, оставив круглыми сиротами четверых детей: трех дочерей и сына Бориса, моего отца.

Отец рано начал работать: в возрасте 14 лет он поступил учеником в мастерскую жестянщика Файкина, сын которого позднее женился на одной из его сестер Соне (Софье Яковлевне). Начальное образование он получил в церковно-приходской школе, затем занялся самообразованием. В 1913 году он отправился в Москву поступать в народный университет Шанявского. Сначала не был принят, но, изменив фамилию на Ломоносенко и отчество на Владимирович, поступал вторично, на этот раз успешно.

Не закончив университета, отец отправился в действующую армию - началась первая Мировая война. Участвовал в боях на Австро-венгерском фронте, был ранен под Германштадтом, награжден медалью «За храбрость». Вернувшись с фронта после Брестского мира, жил в Красноярске, во время Колчаковщины был в подполье.

Женившись на маме, переехал вместе ней в Свердловск, поступил работать в экономический отдел Уральского губернского правления Потребсоюза (помню упоминавшееся в разговорах наименование «Губсоюз»), стал вскоре начальником этого отдела.

В марте 1931 года ночью он был арестован.

После осуждения отец просидел 7 лет в Ярославской тюрьме, затем его перевели в Вологду, а в 1939 году - в лагерь в Карелию. Крайнее физическое истощение, отсутствие теплой одежды и подорванное многолетним заключением здоровье привели к тому, что из Карелии письма вскоре стали приходить из больницы. Здоровье его стремительно ухудшалось. Последнее письмо было написано уже не им, а под его диктовку санитаркой больницы, он только смог с трудом вывести корявыми буквами подпись «Борис». Последнее наше письмо к отцу вернулось нераспечатанным с надписью на конверте: «Убыл. Умер». Это произошло в 1939 году в лагере, находящемся где-то в окрестностях города Кемь. Ему было всего 46 лет.

6-летний мальчишка, я ничего не понимал в происходящем. Мама сказала, что отец в больнице и вернется нескоро. Его арестовали ночью, я или спал и не видел этого, или просто забыл. Почему-то мы с мамой оказались в углу проходной комнаты нашей квартиры, отгороженные шкафом, и мне запретили ходить за пределы этого угла. В остальной части квартиры расположились совсем незнакомые люди, относившиеся к нам более чем недружелюбно.

Оказалось, нас выселили: дом, на втором этаже которого мы жили в двух комнатах большой многокомнатной квартиры, принадлежал «Губсоюзу».

Вскоре мы оказались в Москве.

Больше года меня определяли на несколько дней к каким-то знакомым мамы или к знакомым ее знакомых. Она же ночевала где-то в другом месте, тоже кочуя по разным углам. На остаток зимы меня поместили в частную Лесную школу на Воробьевых горах. Там я большей частью ревел от вынужденной разлуки, в перерывах, вызывая умиление воспитателей, собирал вокруг себя малышей и читал им вслух детские книжки (я научился читать в 4 – 5 лет, а тогда читал уже свободно, без запинки). Лето провел на чьей-то даче у станции «Черная платформа».

Уж глубокой осенью Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев завершило строительство жилого дома в Болшево, где маме предоставили комнату.

Мы приехали в холодный необжитый и сырой дом, электричество еще не подведено, зажигаем свечку, осматриваемся. Новое наше жилище кажется чужим, неприветливым. Идем на улицу, в темноте собираем в мешок щепу, мокрую от дождя и снега, долго и безуспешно пытаемся разжечь в печке огонь. Так и заснули, не затопив печь, прижавшись друг к другу, накрывшись тряпьем и подстелив его под себя на пол.

Так начался болшевский период моей жизни, период взросления, когда до меня стало постепенно доходить происходившее вокруг в стране и мире. Ранее весь мир для меня состоял в общении с родителями, несколькими семьями близких друзей и сверстниками, гулявшими вместе со мной на большом дворе около дома. Теперь же этот «мой мир» стал постепенно расширяться. Я поступил в первый класс школы, появились новые заботы и знакомства.

 

Еще в Лесной школе я узнал, что мне посчастливилось жить в Москве – столице единственной в мире страны, где все ее богатство – фабрики, заводы, пашни и леса принадлежит тем, кто работает, тогда как во всем остальном мире этим владеет кучка буржуев, наживающихся за счет трудящихся. Воспитатели рассказывали нам, что это счастье достигнуто многолетней борьбой революционеров с царским режимом, что под гениальным руководством вождей народа Ленина и Сталина совершилась Октябрьская революция. Ее достижения пришлось защищать в ходе гражданской войны от белогвардейцев и иностранных интервентов 14 капиталистических государств. И теперь наша стана окружена врагами, не оставившими надежды вернуть богатство страны хищникам капиталистам и помещикам. Поэтому мы должны готовиться к тому, чтобы, когда подрастем, стать на защиту своей родины. В Лесной школе 7-8 летние дети учились ходить строем и хором пели:

«Возьмем винтовки новые и к ним штыки,

И с песнею веселою пойдем в кружки…»

 

  Вот с таким «багажом» знаний о мире я оказался в Болшево в доме бывших политкаторжан, к числу которых принадлежала и моя мать. Мы быстро перезнакомились с соседями, и о каждой семье мама, хорошо знавшая жизнь дореволюционного подполья, каторги и ссылки, рассказывала легенды. Особенно отложился в памяти история об Огороднове, с семьей которого мы сдружились. В годы столыпинской реакции приговоренный к смертной казни через повешение, он уже стоял на табуретке с мешком на голове и петлей на шее, когда услышал из приговора, который зачитывался перед исполнением, что «высочайшим повелением» смертная казнь заменена ему тюрьмой и последующей пожизненной ссылкой.

   Вскоре появился электрический свет, и на стене повисла черная тарелка «Рекорд» радиотрансляционной сети. Мы стали слушать известия и рассказы о событиях; мама всячески старалась привить мне интерес к ним: освоение Арктики, Челюскинская эпопея… На встречу с героями челюскинцами и их спасителями полярными летчиками мы ездили в Москву. Ездили мы с мамой и на праздничные демонстрации и на мероприятия, связанные с другими событиями: проводы умершей Клары Цеткин, похороны последнего коммунара – члена Парижской коммуны. Осталась в памяти трагедия первых стратонавтов, поднявшихся на стратостате в атмосферу на немыслимую высоту – 22 км, и погибших при этом. На воздушном параде одной из праздничных демонстраций мы видели гигантский аэроплан «Максим Горький» в окружении армады истребителей, затмившей всю видимую часть неба.

   Слушая радио, читая газету «Пионерская Правда» (кстати, в ней тогда из номера в номер печаталась сказка А.Толстого «Золотой ключик»), журнал «Пионер», я принимал «на веру» все, что говорилось о вождях революции, руководителях Партии и Правительства. На стене над своей постелью я повесил известную фотографию товарища Сталина, зажигающего трубку. На этом снимке он казался особенно добрым, с хитринкой в прищуренных глазах. И мама не пыталась разочаровывать меня в этих представлениях.

   В стране в то время свирепствовал голод, продукты выдавались по карточкам, но нам – семьям бывших революционеров, было значительно легче, чем остальным болшевцам, с детьми которых я учился. Запомнились понятия «Закрытый распределитель» - магазин, в котором прикрепленным к нему «льготникам» выдавались продукты, «Заборная книжка», в которой отмечалось, что, сколько и когда выдано. Вместе с ребятами-соседями я ходил на станцию Болшево за хлебом, который нам с мамой полагался по карточкам в количестве два с четвертью фунта (900 грамм). Мама работала на химически вредном производстве (артель «Химкраска») и ей полагался специальный дополнительный паек - пол-литровая бутылка молока, которую она привозила домой для меня.

   В школе за дополнительную плату, взимаемую с родителей (это называлось «самообложение»), нас первые два года подкармливали. Помню вкус каши, кажется пшенной или ячневой, сваренной с воблой. В школе было подсобное хозяйство. О том, что предполагается обед со свининой, задолго до того перешептывались мои соученики. Конечно мои порции, а часто и приносимые с собой бутерброды, доставались товарищам.

    Жизнь в Болшево для меня знаменательна тем, что в памяти она сохранилась уже не в виде отдельных «картинок», а как слитный период времени, в течение которого у меня стал формироваться характер, проявились пристрастия.

   Особенно привлекало меня чтение. Одной из первых прочитанных мною «толстых» книг была «Книга чудес» - адаптированное для детей изложение Одиссеи и Илиады и других сказаний древней Греции. Отсюда - особый интерес к истории. Вскоре я стал залезать в книги, которые приносила мама из библиотеки. Читал, понимая не все, Бальзака и Мопассана, зачитывался Жуль Верном, Диккенсом, Майн Ридом и Вальтером Скоттом. Даже пробовал читать Виктора Гюго и Эмиля Золя, но показалось скучно. Очень увлекался я фантастикой (и до сих пор люблю этот жанр). Журналы «Вокруг света» и несправедливо забытый «Всемирный следопыт» печатали научно-фантастические повести и романы. В них действовали советские ученые, создававшие чудеса техники, способной проникать под воды океанов, в Арктику, в стратосферу. В этих исследованиях им препятствовали враги, как правило – германские и японские фашисты, в борьбе с которыми советские люди неизменно побеждали.

Мама всячески поощряла это мое увлечение. Объясняла непонятные мне термины и ситуации.

Особый след в памяти остался от знакомства с известным в те годы писателем, кажется, его фамилия была Васильев. Он жил неподалеку от нас в небольшом особнячке на участке бывшего барского парка, называвшемся Школьная площадка (рядом в двух приземистых одноэтажных деревянных зданиях располагалась школа, в которую я ходил). Однажды вечером он был у нас «в гостях» и читал свой рассказ, название которого я не помню, но запомнил основное содержание, которое во многом повлияло на мое лишь значительно позднее сложившееся мировоззрение. Речь шла об эпизоде первой мировой войны. На нейтральной полосе в разведывательном поиске встретились русский и немецкий солдаты. Верные присяге, они начали охоту друг за другом. В рассказе очень реалистично, описывались различные боевые ситуации. Но в какой-то момент они вдруг осознали, что у них отсутствуют взаимные претензии, и их смертельная вражда ничем не вызвана. Завершается эпизод тем, что они расходятся, пожав друг другу руки, уже не как враги, а как друзья - жертвы тех, кто послал их убивать друг друга.

1 декабря 1934 года убили Кирова. На следующий день после появления сообщения об этом в газетах Васильева арестовали. Вскоре в Известиях появилась заметка, сообщавшая о том, что раскрыта террористическая организация, причастная к убийству Кирова, члены группы приговорены к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение. Далее следовал список осужденных, в их числе был и наш знакомый Васильев. Трудно передать, какое страшное впечатление это событие произвело на меня. Совсем недавно я был с мамой у него в особнячке, я сидел рядом с ним, мое лицо еще помнило прикосновение его колючей небритой щеки (он поцеловал меня при расставании), и вот – он, оказывается, расстрелян!

Я впервые не поверил тому, что сообщила центральная газета. Он ведь не ездил в Ленинград, где было совершено преступление, да и по своим взглядам и убеждениям он никак не мог оказаться террористом-убийцей! Так я узнал, а, скорее, почувствовал существование какой-то страшной силы, которая вскоре сломает и мою судьбу.

   Общество бывших политкаторжан имело свою столовую. Одно время она помещалась в зеркальном зале ресторана Прага. Мы с мамой в выходные дни ездили туда обедать и брали несколько обедов на дом. Мне были интересны не столько обеды, которые действительно были вкусными, сколько встречи с людьми, о которых рассказывали легенды. Мама со многими была знакома. Это были известные в то время революционеры, борцы с царизмом. Я хорошо помню народовольца Морозова, отсидевшего 25 лет в Шлиссельбургской тюрьме и написавшего книгу об этом. Почему-то запомнились его руки с длинными тонкими пальцами, которые он все время скрещивал и распрямлял, щелкая суставами. А Вера Николаевна Фигнер – тоже узница Шлиссельбурга и Петропавловской крепости - жила по соседству с нами в небольшой дачке. При встречах эти люди с явным удовольствием общались, собирались в группы и оживленно беседовали о непонятных мне вещах, нередко даже на непонятном языке. Я часто слышал возглас «Ванда!», мама откликалась и вступала в разговор (Ванда – ее партийная кличка).

   После 1 декабря обстановка резко изменилась. Непонятные нам, детям, события стали происходить и в нашем доме, в котором жили семьи революционеров, переживших царские суды, каторгу и ссылку. Как-то утром вдруг стало известно, что прошедшей ночью приезжала машина с сотрудниками ГПУ, и ими был взят и увезен куда-то наш сосед Немзер. Сразу же возникла напряженность в отношениях. Ранее охотно общавшиеся между собой люди, знакомые еще с дореволюционных времен, стали сторониться друг друга, опасаясь сказать неосторожное слово. Вскоре последовали и другие аресты. При очередной нашей поездке в Москву, где мы часто навещали близкую подругу мамы по ссылке в Красноярский край Калерию Васильевну Калмыкову, она потребовала, чтобы я хорошо запомнил дорогу. На мой вопрос: «Зачем это?», мама сказала, что, вероятно, скоро придет и ее очередь, и за ней приедут.

Последний новогодний вечер 1937 года. Не помню, что конкретно говорила мне мама, но ее терзало предчувствие скорых изменений в нашей судьбе. И не мудрено: уже каждый второй из наших соседей к тому времени был арестован.

8 марта 1937 года, днем, в то время, когда я был в школе, маму арестовали….

Калерия послала телеграмму в Ростов, где жила сестра отца тетя Соня, та вскоре приехала и увезла меня. В присутствии тети Сони и соседей милиционер, приезжавший из Мытищ, три дня составлял опись нашего имущества, подлежавшего конфискации. Думаю, что не очень обогатилось этим имуществом наше государство: кроме самодельного, сбитого соседом Раухманом, дощатого стола, кровати и сундука, на котором я спал, ценность представлял лишь радиоприемник «СИ-235», недавно появившийся в продаже.

Так закончился болшевский период моей жизни, закончилось детство. При живых родителях я превратился в круглого сироту.

Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень гостеприимно, тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались, чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам, плохо им удавалось. В Болшево мама жила, в основном, ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое будущее – составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от работы время она отдавала мне: она возила меня в музеи, в театры, мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. В Ростове же я оказался в большой семье, где и без меня хватало житейских забот. В 13 лет я не понимал этого и обижался на недостаток внимания. Я чувствовал себя чужим в доме тети. Мое увлечение поэзией вызывало насмешки, когда по радио передавали классическую музыку и я приникал к приемнику, чтобы послушать, его переключали на другую программу. В общем, переход к новой жизни был для меня очень не простым, даже болезненным. Но вскоре я окончил семилетку и поступил в техникум. Для меня началась совсем новая жизнь, но об этом позже.

Дед мой по матери - Самуил Вакс был хорошим портным, пользовавшимся известностью в Кишиневе. Он был достаточно состоятельным, чтобы определить в классическую гимназию двоих из трех своих детей: мою мать Екатерину и ее старшего брата Мориса. Младшая сестра - Маня получила образование уже в Нью-Йорке, куда дед эмигрировал в 1904 году, спасаясь от еврейских погромов. Ему удалось вывезти всю свою семью, за исключением дочери Кати, которая увлеклась революционной деятельностью. Думаю, что в свои 16 лет вряд ли она была достаточно знакома с положениями марксизма, но идеи освобождения от гнета царизма - естественная реакция на черносотенный произвол и государственный антисемитизм - привели ее в кружок революционеров, которые называли себя «социал-революционерами - коммунистами».

Под кличкой «Ванда» она участвовала в отрядах самообороны, за что была арестована царской охранкой. В 1906 году ее приговорили к 6 годам каторжной тюрьмы и последующей ссылке «на поселение».

Пребывание в Рижской каторжной тюрьме для молодой девушки было тяжелейшим испытанием, однако ни в коей степени не могло сравниться с тем, что ей пришлось пережить впоследствии в сталинских лагерях.

Несмотря на тяжесть неволи, условия содержания политзаключенных по сравнению с советскими местами заключения были весьма комфортными. В камере мама сидела вдвоем с еще одной политзаключенной. Пользуясь богатой тюремной библиотекой, она смогла заняться самообразованием, изучить немецкий и французский языки. Понятие «каторжная тюрьма» означало привлечение к принудительному труду - работе в переплетной мастерской. Я помню переплетенные ею книги, в том числе многотомник Брэма, который был в числе первых прочитанных мною «взрослых» книг.

После каторги - ссылка в глухую деревню в Канском уезде Енисейской губернии, где она жила до февральской революции. В Канске она познакомилась с отцом. После смерти от тифа ее первого мужа, о котором мне ничего не известно, кроме того, что его звали Дмитрий Иванович (я назван Дмитрием в память о нем) и через несколько лет после возвращения отца с фронта, она вышла за него замуж.

После Октябрьской революции и окончания гражданской войны мама стала получать персональную пенсию, как бывшая политзаключенная. Активно занималась общественной деятельностью в МОПР’е, (Международное общество помощи борцам революции) и в Обществе бывших политкаторжан и ссыльно-поселенцев.

В 1922 году отец с матерью переехали в Красноярск, где 22 ноября 1924 года появился на свет автор этих строк. Вскоре после этого отец получил приглашение на работу в Уральском губернском правлении Потребсоюза и мы переехали в Свердловск.

О нашей с мамой жизни в Болшево под Москвой после ареста отца я рассказал ранее. В 1937 арестовали маму. Во время следствия она находилась сначала во внутренней тюрьме на Лубянке, затем в Бутырке. О том, как проходили допросы, мама мне не рассказывала. Эта процедура многократно описана в нашей «самиздатовской» и легальной послеперестроечной литературе, Солженицыным, Шаламовым и другими. Закончился процесс тем, что маме зачитали приговор, вынесенный «чрезвычайной тройкой» Верховного суда: 8 лет лагерей с последующим поражением в правах. От нее даже не потребовали формального признания себя виновной.

При нашей встрече мама рассказала мне, что ранее она не могла понять, почему отец согласился с выводами обвинения: «при царизме мы превращали суд над нами в суд над царскими палачами», говорила она. А здесь, и суда, как такового просто не было.

Письма от нее приходили сначала из Ярославля, где в это же время сидел отец, затем из Вологды и, наконец, из различных лагерей, расположенных в Новосибирской области. В этих письмах не содержалось ничего о том, в какие условия ей приходилось выживать. В то время ничего об этом вообще не было известно: оттуда, как правило, никто не возвращался. Если же кто-нибудь и возвращался, то рассказывать об этом ему было категорически запрещено из-за угрозы возвращения обратно. Тетя Соня периодически посылала маме посылки по адресам Новосибирского Гулага.

Маме пришлось перенести и лесоповал и все прочие атрибуты лагерной жизни. В какой-то мере ей повезло: ее взял на работу в лагерную санчасть заключенный врач, знакомый по обществу бывших политкаторжан. Благодаря этому она выжила в особенно суровые годы войны. Несмотря на то, что срок ее заключения уже окончился, ее задержали в лагере до конца войны. После лагеря мама отбывала трехлетний срок «поражение в правах» в селе Кыштовка в 250 км севернее Новосибирска. Приехала она туда без средств к существованию и без специальности, которая могла бы найти применение в этом месте.

В дореволюционное время политическим ссыльным полагались, так называемые, «кормовые», 15 руб. По сибирским условиям этого было недостаточно для прожития, но ссыльные объединялись в «коммуны» и, организовывая совместный быт, складывая в «общий котел» получаемые из дома посылки и денежные переводы, существовали вполне сносно. В Советском Союзе сосланные в глушь бывшие заключенные были обречены на голод и нищету. Те из них, кто имел родственников на «большой земле» могли получать от них, хоть и бедствующих в послевоенной голодухе, небольшую помощь. У мамы, кроме меня – солдата стройотрядовца, получавшего 10 рублей в месяц (стоимость одной пачки «Беломорканала»), не было никого.

В районном центре - Кыштовке кроме местного совхоза и мелких бытовых производств не было никаких предприятий, где можно было бы найти какую-нибудь работу. Мама подрядилась к какой-то женщине помогать по дому без всякой оплаты, только за угол.

После долгих мучительных мытарств, она, наконец, обнаружила, что находит сбыт ее умение вышивать: в деревенских избах, состоявших, как правило, из чистой половины («залы») и черной повседневной, постели застилались простынями с кружевными подзорами, горки подушек накрывались кружевными салфетками. Отсутствие кружев возмещалось узорной «мережкой», которую умела выполнять мама.

Когда в 1947 году я приехал к ней, добравшись на средства, собранные Калерией и другими, оставшимися в Москве мамиными друзьями, избежавшими общей участи бывших революционеров, она снимала угол за 50 рублей в месяц и зарабатывала на скудное пропитание вышиванием. Вместе с радостью встречи после долгой разлуки и военных невзгод (два года она не имела никаких сведений обо мне), мой приезд принес ей и большую боль: мы оба были нищими и без собственной крыши над головой.

В личном общении мама была человеком очень сдержанным, посторонним казалось, даже суровым. В то же время в ее письмах ко мне содержалось столько ласки, столько излияний в материнской любви, что мне даже стыдно было их читать.

Особенно тяжело ей приходилось зимой, очень суровой в тех краях, без теплых вещей с открывшимся туберкулезом легких, полностью расстроенным здоровьем.

Весной 1948 года она умерла в местной больнице; я узнал об этом от какой-то сердобольной служительницы, написавшей мне на Кавказ.

Ей было 57 лет, из которых более 20 пришлись на тюрьмы и ссылки.

Все прошедшие с тех пор годы я несу в своей совести и памяти тяжелый груз: все ли я сделал, что мог для помощи матери, оказавшейся в немыслимых условиях? При нищенской заработной плате, которую мне платили в те годы, иногда можно было выкроить хоть что-нибудь для того, чтобы мама могла хотя бы уплатить за снимаемый угол ...

(Продолжение следует)