Эшелон, в составе которого находились предоставленные техникуму двухосные товарные вагоны-теплушки (40 человек или 8 лошадей), беспрепятственно дошел до Сальска, а там завыли сирены воздушной тревоги, и началась беспорядочная бомбежка, под которой, не в силах унять дрожь страха (прыгать некуда, под колесами - высоченная насыпь), пересекли мы мост через озеро, образованное плотиной Кума-Манычского канала. Выгрузились на станции Пролетарская, и в станице того же названия прямо под открытым небом остановились лагерем в ожидании, когда местные органы власти – райком партии и райисполком определят, в каком из местных колхозов требуется наша помощь.
       Моральное состояние мое и моих сверстников было очень тяжким. Картина окутанного дымом Ростова, над которым роились немецкие самолеты, где оставались наши родственники, стояла перед глазами…
       Несколько дней мы жили в этом лагере, на костре в больших казанах готовили еду. Как-то, узнав, что на станции работает буфет, я пошел туда и купил тарелку довольно вкусного пшенного супа с рыбными консервами. Прошелся по перрону, обратив внимание, что все пути забиты: на первом пути от здания станции стоял на парах бронепоезд, далее - эшелоны с эвакуируемым в тыл имуществом и вагоны с бойцами и вооружением. На одном из путей стоял санитарный поезд. Только я подумал, что в открытой степи такая забитая вагонами станция - отличная цель для немецкой авиации, как услышал характерное вибрирующее гудение моторов. (Легко отличаемое гудение моторов немецких бомбардировщиков породило присказку: «Везу, везу, везу, везу зенитки… Кому? Кому? Кому?... Вамм!, Вамм! Вамм!..») Заухали зенитки. Едва успел отбежать метров 200 от станции, как посыпались бомбы. В считанные минуты здание станции превратилось в груду обломков, горели вагоны, рвались в вагонах снаряды. Когда, наконец, закончилась бомбежка, у меня не хватило мужества пойти посмотреть, что сталось с поездами, стоявшими на станции, и их пассажирами. Рассказывали, что санитарный эшелон уцелел. Машинист, невзирая на сыпавшиеся бомбы, тронулся в путь и сумел укрыть поезд за лесными посадками, начинавшимися километрах в пяти от станции.
       Через несколько дней мы отправились пешим ходом до станицы Буденновской – родины маршала, где нам предстояло оказать помощь в уборке урожая местному совхозу. Встретили нас с явной неприязнью. Хотя кругом колосились огромные массивы неубранных полей, нам выделили участок скошенного поля для сбора оставшихся колосков пшеницы. Это походило на откровенное издевательство. Местные жители откровенно, не скрывая своих чувств, ожидали скорейшего прихода немецких войск.
В дореволюционные времена эти места относились к бывшему Войску Донскому - автономной республике в составе Российской империи, имевшей выборные органы управления (войскового атамана и Казачий круг в Новочеркасске). В Юго-Восточной части Войска Донского казачьи станицы и хутора были особенно зажиточными. В обширных малонаселенных засушливых степях они занимались очень прибыльным коневодством и скотоводством: гоняли табуны коней и огромные отары овец. Под личные делянки распахивали участки земли, размеры которых ограничивались только возможностью их обработки. Здесь селились в основном староверы, быт был, естественно, патриархальным, семьи многодетные. Жизнь была даже более благополучной, чем в станицах и на хуторах, располагавшихся по берегам Дона. Добровольно выполняя охранную службу, и за свой счет, в случае призыва на военную службу, приобретая полную экипировку, включая винтовку, шашку и коня, местные казаки пользовались особыми льготами, не платили налоги. Естественно, они не могли забыть и простить Советской власти расказачивания и насильственной коллективизации.
       Из местной районной газетки, издававшейся в станице, размером с развернутый лист ученической тетрадки, узнавали мы новости с фронта. Они были крайне тревожными. Названия оставленных «при отходе на заранее подготовленные позиции» населенных пунктов подсказывали, что противник уже форсировал Дон, и линия фронта быстро перемещается на восток и на юг. Высоко в небе проплывали эскадрильи немецких бомбардировщиков, направлявшиеся в наши тылы.
      Недолго продолжались наши работы по сбору колосков. Однажды примчался запыленный мотоциклист и сообщил, что немецкие танки - в Пролетарской. Срочно собрался наш «штаб» (директор техникума и несколько преподавателей) решать, как и куда двигаться. По карте ближайшей станцией железной дороги была Дивное - конечный пункт железнодорожной тупиковой ветки, отходящей от Транскавказской магистрали. Расстояние до Дивного, судя по карте, было около 100 км. Каким-то образом в правлении совхоза мы получили несколько повозок, запряженных волами, и провизию на дорогу. Тронулись в путь ночью. Несколько дней продвигались по степной дороге, пока не влились в большую колону, состоявшую из беженцев и огромных стадов скота, перегоняемых на восток.
       Путь был мучительным, по жаре, по пыльной, голой безлюдной степи, все изнывали от жажды и голода. Подкармливались за счет захромавших по дороге коров и овец. Останавливаясь на привал к ночи, утром обнаруживали, что нас уже догоняют немецкие войска: это было видно по клубам пыли, слышно по доносившемуся грохоту и лязгу движущейся техники. Срочно срывались с места, запрягали изможденных волов и шли дальше. Несколько раз приходилось срочно сниматься с места ночью. Тащились в составе колонны среди скота, погоняемого неутомимыми вооруженными карабинами пастухами. Овцы, блеющие почти человечьими голосами, путались под ногами. 
       Чем дальше на восток, тем труднее было идти. Озера, попадавшиеся на пути, издали подававшие надежду на отдых и возможность напиться, оказывались наполненными соленой водой.
Стало известно, что стация Кавказская уже захвачена и движение к Дивному - бессмысленно. Изменив направление, повернули южнее в пределы Ставропольского края. 
       По пути я подружился с Кимом Якуб-Оглы, поступившим на третий курс техникума после десятилетки. Он входил в состав «экипажа» нашей повозки. Крымский татарин из городской интеллигентной семьи, он без всякого акцента говорил по-русски, блестяще знал русскую классическую литературу и музыку, был очень пытливым и любознательным. Мы с ним всегда находили общие темы для бесед, а также оба были мало приспособлены к тем тяготам, которые выпали на нашу долю в этом походе. В дальнейшем, к нам присоединился Вадим Сендеров, и в составе этой тройки мы проделали весь дальнейший путь до самой Казани.
      По сравнению с Сальскими степями, Ставрополье было более привлекательным. Близость предгорий Кавказа смягчила климат и природу. Появились редкие перелески, стали встречаться большие богатые станицы, поражавшие своей зажиточностью по сравнению с Донскими и Сальскими. Здесь даже снимали по два урожая в год: после уборки озимых успевали созреть и яровые хлеба. Большие площади, занятые выпасами, использовались в овцеводстве. Огромные кошары для зимовки овец служили нам пристанищами при привалах. Даже названия сел говорили сами за себя: Привольное, Изобильное, Благодатное…. Помню очень гостеприимное большое село Прасковею. Сколько ни прошло через него беженцев, всех кормили, сочувствуя в беде.
       Очень памятен мне Буденновск. Когда мы вошли на окраину города, на другой его окраине уже слышны были пулеметная стрельба и разрывы гранат и мин. Город горел, жители, как и в Ростове, растаскивали оставленные продовольственные склады. Двое из нашей команды притащили откуда-то бак, наполненный вином.
       Здесь же произошел со мной крайне неприятный случай. После длительного марша по жаре и пыли, с трудом передвигая ноги, я дотащился до первого же дома и попросил напиться. Получив в руки эмалированную кружку, я с жадностью припал к ней и ... задохнулся: не вдохнуть, не выдохнуть! Упал на завалинок и почувствовал, что теряю сознание. Испугавшиеся хозяева выскочили из дома, стали растирать мне грудь и влили в рот холодную простоквашу. Оказалось, что кружка была наполнена не водой, а крепким самогоном. Не сразу и с большим трудом я отдышался.
       Далее путь проходил вдоль реки Кумы по холмистой, поросшей лиственным лесом, местности. От преследовавших нас оккупантов удалось оторваться, очевидно, они приостановили дальнейшее продвижение, подтягивая отставшие тылы. Здесь стали заметными приготовления к обороне: укрепленные зенитно-артиллерийские позиции, противотанковые рвы, траншеи и ДЗОТ’ы. Наконец мы достигли станции Моздок, где слышались паровозные гудки, и откуда можно было надеяться уехать на поезде. Здесь был уже настоящий рубеж обороны, занятый войсками и подготовленный к отпору.
      Вспоминая этот многодневный изнурительный марш по Сальским степям и Ставрополью, не могу не отметить, что идущие вслед за нами немецкие войска не встречали никакого сопротивления. Путь на Северный Кавказ в этом направлении был открыт. Сопротивление оказывалось только вдоль железных дорог - в сторону Сталинграда и Северо-Кавказской магистрали. К тому времени, когда мы добрались до Моздока, наступление немцев было остановлено у Сталинграда и Новороссийска, где завязались жестокие бои. Железнодорожный путь от Моздока в сторону Махач-Калы, Грозного и Баку оставался последней транспортной связью с Закавказьем, оставшейся в распоряжении обороняющихся.
       Некоторое время, не помню, сколько дней, мы ждали у станции, пока наше начальство решало вопрос о дальнейшем пути следования. Предполагалось, что мы должны ехать в Баку, чтобы войти в состав Бакинского Авиационного техникума. Наши студенты и преподаватели, эвакуировавшиеся из Ростова еще до его первой оккупации, уже присоединились к нему.
Высоко в небе часто проплывали немецкие самолеты, по ним открывался зенитный огонь, как обычно не причинявший им никакого вреда, но бомбежек больше не было.
       После нескольких дней ожидания мы погрузились на открытые платформы с зерном, соей и снарядами в ящиках, и ночью поезд тронулся. Этот состав был последним, вышедшим со станции Моздок перед тем, как там начались бои с подошедшими немецкими войсками. Часто останавливаясь под бомбежками, слава Богу, не причинившими вреда, состав к рассвету достиг железнодорожного моста через глубокое ущелье, по дну которого протекал Терек, и застрял на подъеме: мощности локомотива не хватало, чтобы его преодолеть. Несколько часов прошло в тревожном ожидании очередного налета. Подошел еще один паровоз-«толкач» и состав тронулся.
       Дальнейший путь прошел без приключений, но был очень долгим. Голодали, часто по два-три дня. На перегонах бегали на ближайшие бахчи за арбузами. Жевали пшеницу, на которой ехали. Наконец мы прибыли на узловую станцию Баладжары, вблизи Баку. Здесь выгрузились и расположились прямо на земляном склоне, поросшем кустарником, на котором нам пришлось прожить около месяца в ожидании.
       За это время мы несколько раз ездили в Баку, встречались со своими бывшими товарищами по курсу, которые продолжали учиться в Бакинском техникуме и жили в его общежитии. Там было значительно лучше, чем в Ростове перед первой оккупацией: работали городские столовые, где можно было пообедать, не предъявляя продовольственных карточек, в лотках продавали съестное, даже кафе-мороженое работало. На набережной в рыбной лавке продавалась без карточек хамса по смехотворной цене – 20 или 30 копеек за килограмм. Нам, изголодавшимся за время пути, все это казалось верхом благополучия. Однако, деньги, врученные мне тетей Соней, к тому времени уже кончились, так что мне оставалось лишь облизываться.
       Дни, проведенные в Баладжарах, были очень тяжелыми и голодными. Нам с Кимом удавалось иногда подработать у торговцев на местном базаре, подтаскивая им ящики с фруктами от станции по длиннющему пешеходному мосту через многочисленные железнодорожные пути. Торговцы рассчитывались с нами натурой - виноградом, арбузами, инжиром. Заглушая голос совести, занимались мы также и не вполне законным промыслом, обследуя железнодорожные платформы и вагоны с неплотно задвинутыми дверями многочисленных составов, ожидающих разгрузки на станционных путях, в поисках того, «что плохо лежит»: пшеница, кукуруза, подсолнечник. Встречались вагоны и с более привлекательным съедобным грузом, но они тщательно охранялись вооруженными часовыми.
       Однажды, прямо на станционной платформе нас собрал директор техникума и сообщил, что получил распоряжение следовать в Казань для продолжения учебы в Казанском Авиационном техникуме и для работы на Авиационном заводе. Здесь же нам выдали деньги - по 99 рублей - командировочные из расчета 3 рубля 30 копеек в день. К этому времени все железнодорожные пути, ведущие с Кавказа в Россию, были уже перерезаны немцами, осадившими Сталинград. Путь лежал только через Каспийское море и Среднюю Азию. Уже в 1976 году я узнал от одного из преподавателей, который был в составе штаба нашего отряда, что в Баку нас принять отказались, как побывавших в оккупации. 
      Через несколько дней мы погрузились на теплоход, направляющийся в Красноводск, разместившись прямо на открытой палубе. Все места, где только можно было расположиться - в каютах, коридорах, на трапах, ведущих в нижние палубы, даже в трюмах - были заполнены. Перегруженный корабль тронулся и к утру уже был на рейде Красноводского порта. С палубы теплохода был виден город, выглядел он очень симпатичным: белые домики в небольшой долине, окруженной с суши отвесными серыми скалами. Однако нам еще долго пришлось любоваться видом далекого города: на очереди под разгрузку стояли многие грузовые и пассажирские суда. На западном берегу суда грузились в нескольких портах - Махачкале, Дербенте, Баку, а разгружались только в небольшом порту Красноводска. В первую очередь принимали суда, на которых перевозили раненых из многочисленных эвакуируемых госпиталей. Мучимые голодом и жаждой, мы четыре или пять дней ожидали разгрузки. Наконец-то, разгрузившись, мы, прежде всего, помчались на городской пляж, чтобы заглушить жажду и смыть с себя соль и пот.
       Город представлял собой тяжелое зрелище, это лишь издали он казался таким приветливым. Все улицы были заполнены людьми, расположившимися лагерем. Семьи с детьми сидели и лежали прямо на мостовых, оставляя только узкий проезд для изредка проезжавших автомашин, соорудив навесы из простыней и одеял, чтобы защититься от палящего солнца. Тут же горели небольшие костерки из щепок и хвороста, на которых готовилась какая-то еда.
       Наша троица устроилась во дворе одноэтажного домика на запертом крыльце. Помню бесконечное ощущение голода и жажды, от которой кое-как помогало море, теплое, будто подогретое. В городе не было источников питьевой воды: имелась небольшая опреснительная установка, мощности которой не могло хватить на увеличившееся в несколько раз население. Воду дополнительно подвозили морем в цистернах и по утрам раздавали по пол-литра на человека. При раздаче возникали жуткие сцены: матери требовали для своих детей дополнительного водяного пайка, но взять детей с собой в давку и толкучку они не могли. Раздатчики воды не доверяли им и отказывались наливать, что приводило к истерическим воплям. Паровозы, прибывающие с материка, имели заправленный водой тендер, их атаковывали обезумевшими от жажды люди. Не имея сил им противостоять, машинисты отгоняли их, поливая кипятком из шлангов и обжигая струями пара.
       Настал, наконец, день, когда мы погрузились в теплушки, и наш эшелон отправился в многодневный путь через всю Среднюю Азию и Казахстан в Казань. Теплушки были переполнены. В европейской части страны уже наступила осень, а здесь - на юге Туркмении - все еще продолжалась изнурительная жара. На станциях и полустанках запасались водой, наполняя ею все имеющиеся емкости, но она быстро кончалась. Добыть еды по пути следования было невозможно. На станциях туркмены продавали аппетитные лепешки - чуреки, возвышающиеся вожделенными горками, фрукты, дыни и виноград, но денег на покупки не было, а обменять что-нибудь из одежды уже было невозможно: к этому времени она превратилась в грязные лохмотья, едва прикрывающие тело.
       Голод вынуждал нас совершать весьма неблаговидные поступки. Когда случалось остановиться на перегоне между станциями, мы совершали набеги на бахчи и виноградники, применяя специальную тактику. Передовой отряд в три-четыре человека демонстрировал намерение поживиться плодами, чем привлекал к себе внимание сторожей, вступая с ними в перепалку. Тем временем на другом участке бахчи или виноградника, маскируясь в посадках кукурузы, растущей по краям поля, остальные участники набега наполняли мешки и завязанные узлом рубахи всем, «чем Бог послал». Однако, добываемая таким путем пища была хоть и очень вкусной, но малокалорийной, содержавшаяся в ней влага быстро испарялась, и голод вновь заявлял о себе.
       Духота в теплушках выгнала нас на крыши вагонов, где мы ехали почти всю дорогу по Туркмении, оставаясь на них и на ночь. Очень быстро приспособились бегать на ходу по крышам вдоль всего поезда, перескакивая через междувагонные промежутки, спускаться с крыши на тормозные площадки вагонов. Отдельные смельчаки научились перебираться на крыши прямо из раздвижных дверей вагонов. Уже ближе к Ташкенту стало холоднее, и жить на крышах стало невозможно.
       На больших станциях размещались эвакопункты, на которых нас кормили заранее заказанным по станционному телеграфу обедом, если можно так назвать эту еду. Как правило, такой обед состоял из миски «затирухи» или, что было предпочтительней, пшенной каши. «Затируха» приготовлялась так: на голый стол насыпалась тонким слоем мука и смоченными в воде руками растиралась, превращаясь в подобие раскрошенной вермишели. Затем она заваривалась в кипящей подсоленной воле. Иногда полученную жидкую баланду сдабривали хлопковым маслом, горьковатым на вкус. Частота этих обедов определялась количеством проезжаемых станций. Вместе с другими, не всегда законными, способами добывания пищи эти кормежки все же поддерживали нас.
       Организация службы эвакуации заслуживает уважения. На фоне всеобщей неразберихи, нередко переходящей в панику, повсеместно действовали эвакопункты, где сотни тысяч людей, вынужденных перемещаться не по своей воле по дорогам войны, могли получить не только эту скудную пищу, но и медицинскую помощь, и санитарную обработку. На станциях, где действовали эвакопункты, можно было навести справки о пропавших родственниках или оставить запрос для организации поиска. Стены железнодорожных вокзалов были сплошь покрыты надписями или оклеены записками типа «Маша, мы живы, едем в Наманган, Николай убит под Харьковом. Нина и Коля Матвеевы». На крупных станциях действовали бани-санпропускники, где можно было, получив маленький кусочек мыла, помыться и подвергнуть пропариванию свою одежду. Позднее, где-то после Ташкента, мы даже получили «рейсовые» карточки, по которым в дальнейшем регулярно получали по 600 грамм хлеба ежедневно.
       По территории Туркмении поезд шел по живописной долине вдоль границы с Ираном, за которой высоко вздымались заснеженные вершины гор. Зелень настолько плотно обступала путь, что часто смыкалась над головой, и поезд шел как бы в зеленом тоннеле. Дальше начались песчаные пустыни, по которым поезд следовал почти до Ташкента. Стало заметно холоднее и ночевки на крышах пришлось прекратить. Наша троица «оккупировала» в пассажирском вагоне один из тамбуров, запертый изнутри, и до самого конца пути мы спали в нем прямо на полу.
       В составе нашего эшелона был один пассажирский вагон, в котором ехала с семьями охрана нескольких вагонов-ледников, также следовавших вместе с нами. В те годы не существовало вагонов-рефрижераторов. Их заменяли вагоны-ледники. Это были товарные вагоны, в концах которых размещались решетчатые камеры, заполненные льдом и сверху накрытые соломой и опилками. Над камерами в крыше вагона были люки, запертые на висячие амбарные замки и опечатанные сургучными печатями с оловянными пломбами. В этих вагонах-ледниках везли копченые колбасы и яблоки. На тормозных площадках этих вагонов днем и ночью дежурили постовые, вооруженные винтовками.
       Нашлись среди нас смельчаки, которые ночью по крышам пробирались к люкам ледников. Проникая внутрь люка, они через решетчатые стенки камер доставали колбасу и яблоки. Однажды, одному из них часовой прострелил руку, заметив подозрительное копошение у люка. Все осталось без последствий, рану перевязали, не обращаясь в медпункт, чтобы не выдать виновника. К концу пути рана зажила благополучно. Я и мои товарищи Ким и Вадим не рисковали предпринимать подобные действия, хотя не проходили мимо того, что «плохо лежит». Однажды, на какой-то станции, забитой составами, перебираясь между ними, ныряя под вагоны, Вадим увидел в полураскрытой раздвижной двери теплушки горку круглых буханок. Протянув руку, он схватил две буханки и быстро ретировался. В этот день мы пировали: свежий хлеб в неограниченном количестве, запиваемый кипятком, - казалось, не могло быть большего удовольствия. Кипяток не был дефицитным продуктом. На каждой станции, большой или малой, в конце платформы размещалась кубовая, наружу над металлическим корытом высовывались краны с кипятком и холодной водой. В довоенные годы в пассажирских вагонах не было кипятильников, и проводники бегали на станциях с огромными ведерными медными чайниками за кипятком, чтобы обеспечить пассажиров чаем.
       В Ташкенте наш поезд пробыл несколько дней. На станции стояли пустые пассажирские вагоны. Мы с друзьями улеглись спать в один из них, соблазнившись комфортом, а утром обнаружили, что наш эшелон исчез. На попутных поездах пустились вдогонку, на промежуточных станциях наводя справки о том, проследовал ли наш эшелон, и на большой станции Арысь догнали его. Потом мне еще раз пришлось отстать от поезда и догонять его уже в одиночку, сидя на площадке под цистерной наливного состава. Я испытывал жуткий голод, и какой-то из проводников поделился со мной куском дыни.
       Длительное время, когда поезд шел вокруг Арала, местность была безнадежно пустынной. Затем, уже после Казахстана, стали попадаться русские города с деревянными домами и привычными российскими базарами. Становилось все холоднее и холоднее. Октябрь в здешних местах - в Приуралье - это осень. Мы мерзли в своих износившихся лохмотьях. Проехали Куйбышев. Приближался конец пути. Запомнилась станция Канаш недалеко от Казани. Здесь нам выдали по рейсовым карточкам белый хлеб, вкус которого мы стали уже забывать, накормили вкусным обедом в столовой эвакопункта. До сих пор помню меню: перловый суп, заправленный жареным на сале луком и макароны, политые все тем же хлопковым маслом. После долгой стоянки - последний перегон, и к вечеру, наконец, прибыли в Казань, пункт нашего назначения.
       Казань встретила нас дождем и холодом. Эшелон загнали на запасные пути, где предстояло ждать до утра, пока определится дальнейшая судьба нашего техникума. В теплушках было тесно и холодно, и мы с приятелями решили переночевать в здании вокзала, где было тепло. Но бдительным стражам порядка наши личности в потрепанных, грязных и явно не по сезону одеяниях показались подозрительными. Нас довольно невежливо сопроводили в вокзальную «кутузку», в общество карманников и воров другой, более «солидной» квалификации. По очереди стали выводить на допрос. Хмурый, уставший и, как показалось мне, не вполне трезвый милиционер настойчиво требовал ответить на непонятный вопрос: «Где писка?» Поверив, наконец, что этот специальный термин нам не известен, он решил проверить наше заявление о том, что мы из прибывшего накануне эшелона, стоящего и сейчас на запасных путях. К рассвету нас, наконец, отпустили, ночевки в тепле не получилось. Вот так негостеприимно встретила нас Казань. А соседи по «кутузке» нас просветили: «писка» - это остро заточенная серебряная монетка, применяющаяся для разрезания сумок и карманов.
       Днем в ресторане вокзала нас накормили «королевским» обедом – жареной колбасой с макаронами. Наконец, прибыл директор техникума, собрал всех на площади перед вокзалом и рассказал о принятых решениях: нам предоставлено общежитие 16-го Авиационного завода, преподавателям предложено работать в Авиационном техникуме Казани, а студентам – продолжить учебу там же, сочетая ее с работой на заводе.
       Мы отправились пешком со всем своим небогатым багажом к нашему новому дому, благо он оказался сравнительно недалеко от вокзала. Общежитие завода находилось в большом четырехэтажном здании с фасадом, увенчанным множеством лепных аляповатых украшений, известном в городе под названием «Бегемот». Все коренные казанцы знают этот дом, стоящий у главных ворот в Казанский кремль на улице, ведущей от этих ворот к комплексу зданий Казанского университета. Дом имел печное отопление, поэтому прежде всего нужно было найти, чем натопить, так как в комнатах, которые нам выделили, было не теплее, чем на улице. Во дворе дома мы наскребли щепок и собрали немного угля, заодно «сперли» несколько поленьев из поленницы, принадлежавшей воинской части, расположенной в этом же доме, на глазах у растерявшегося от нашей наглости часового. К вечеру стало тепло, и мы впервые за много дней улеглись спать в кроватях на чистых простынях, укрывшись одеялами. Лежа в постели, я видел в окне башню Кремля, копию которой Щусев водрузил на здание Казанского вокзала Москвы.
       На следующий день мы собрались в зале Авиационного техникума. Предложили альтернативу: работать на заводе или продолжать учебу в техникуме. Впрочем, выбора практически не было. Учеба в техникуме означала крошечную стипендию и «служащую» карточку (600 грамм хлеба). Работа на заводе - относительно высокую зарплату и «рабочую» карточку (800 грамм хлеба). Почти все пришли к выводу, что нужно идти на завод. Однако дирекция техникума приняла решение, что, работая на заводе, мы остаемся студентами техникума и при первой возможности возвращаемся к учебе. Нам даже выдали стипендию за месяц. Представитель завода сказал, что в течение недели нас распределят по цехам, а завтра выдадут продовольственные карточки и окажут материальную помощь. Действительно, мы получили карточки, а в качестве материальной помощи - телогрейки, «эрзац-ботинки» (брезентовый верх, пришитый к резиновой подошве, даже без подметки) и по 6 метров белого простынного полотна. Я с товарищами тут же отправился на рынок, где продал полотно и купил солдатские штаны «галифе», тряпичную шапку и пару портянок. В магазине «Военторг» я увидел на витрине дерматиновые краги. Купив их по дешевке, я решил важную проблему: между штанинами коротких солдатских штанов и ботинками оставался промежуток, который плохо закрывали концы портянок, беспрерывно разматывающихся. Теперь, я был обут (почти в сапогах), почти одет (новая телогрейка и ветхое драповое пальто, привезенное из Ростова), но зверски голоден. Единственное пропитание - 600 грамм хлеба по рейсовой карточке и обед в «бегемотской» столовой: жидкий суп из капусты, плавающей в горячей водичке, и на второе - та же капуста, но без водички. Со следующего дня стало легче: я одновременно пользовался рейсовой и рабочей карточками, получая по 1400 грамм хлеба ежедневно. Сейчас трудно поверить, но тогда я был способен съесть обе порции хлеба за раз. Когда талоны рейсовой карточки были израсходованы, у меня стало обыкновением съедать за один прием 800-граммовую пайку хлеба.
       Настал день, когда нас вызвали на завод и распределили по цехам. Сейчас Авиационный завод находится в черте города, а раньше - в пригороде, в селе Караваево. За многорядной оградой из колючей проволоки со смотровыми вышками по углам стояли недостроенные производственные цеха, за которыми слышалось монотонное гудение станков. Мне определили должность контролера ОТК (отдел технического контроля) в механическом цехе на участке обработки выхлопных клапанов. Выдали пропуск, номер которого следовало запомнить, так как при выходе с завода его отбирали. Приходя на работу, в проходной нужно было назвать номер, после чего выдавали пропуск, с которым можно было войти на территорию завода. При входе в корпус, в котором размещался нужный цех, пропуск опять отбирали и выдавали вместо него металлический жетон - марку, дававшую право входа туда. Далее, у входа в производственный участок, марку опять отбирали, и выйти из цеха до окончания смены было уже невозможно. Когда смена заканчивалась, все процедуры выполнялись в обратном порядке.
       На моем участке грибообразные кузнечные заготовки клапанов, в полости которых был залит натрий, подвергались механической обработке на токарных и шлифовальных станках, после чего поступали на термическую обработку. В мои обязанности входило с помощью специальных мерных шаблонов проверять соблюдение проектных размеров, следя при этом, чтобы количество заготовок, поступивших на обработку, соответствовало количеству деталей, передаваемых далее по технологической линии. Работа была не менее тяжелой, чем у станка: требовалось после контроля качества переносить детали от станка к станку, всю 11-часовую смену на ногах. Выходные дни - 1 раз в месяц. При переходе от ночной смены к дневной (раз в две недели) происходила «пересменка», тогда продолжительность смены увеличивалась до 18 часов.
       В недостроенных цехах было холодно, постоянно мучил голод, к концу смены накапливалась усталость. Раз в смену объявлялся перерыв на обед в столовой, находившейся тут же в цеху. Проглотив обед (чаще всего картофельный суп с сушеной рыбой или щи, на второе - картофельное пюре, политое хлопковым маслом, с кусочком колбасы или котлетой), можно было, положив голову на стол между грязными тарелками, поспать с полчаса.
       После окончания смены приходилось атаковать переполненный трамвай, чтобы добраться в общежитие. А там, за оставшееся от суток время нужно было купить по карточкам хлеб и позаботиться о пропитании. Учитывая, что по карточкам, кроме хлеба, почти ничего не выдавали, добывание еды требовало всевозможных ухищрений. Можно было продать половину дневной порции хлеба и купить картошки, затем сварить себе картофельный суп. Иногда вместо полагавшегося по карточкам сахара выдавали в двойном размере пряники. Тогда, наполнив ими наволочку, мы продавали их поштучно, а на вырученные деньги покупали картошку - самый доступный по цене продукт. Иногда выдавали селедку, тогда был настоящий пир. Съев селедку, из голов и хвостов варили бульон, сваренный с картошкой, он напоминал настоящую уху! Мы изобрели и еще один способ - незаконный. На другой стороне улицы находился магазин, к которому были прикреплены семьи офицеров, служивших в действующей армии. Там выдавали по карточками продукты, которых в других магазинах не было. Прикрепление к этому магазину отмечалось специальным штампом на обратной стороне продовольственных карточек. Мы научились очень искусно подделывать этот штамп и, купив там что-нибудь деликатесное, например, коврижку (нечто вроде сдобного пирога), нарезали ее на кусочки, которые поштучно продавали на рынке.
        Зимой во время снежных вьюг трамваи не ходили, и приходилось добираться до завода и обратно пешком, теряя драгоценные часы отдыха и дьявольски замерзая по пути. В такие дни я нередко оставался на заводе до следующей смены, отогреваясь на настиле, проходящем над термическим цехом; туда можно было добраться, не предъявляя пропуск. Иногда просыпался оттого, что у меня роются в карманах.
       22 ноября мне исполнилось 18 лет. Я отметил этот день тем, что купил на базаре домашнюю лепешку и кусочек масла, вечером съел это под воспоминания о том, как раньше в Болшево праздновался мой день рождения.
Наступил новый 1943 год. Мы, жившие в одной комнате, вскладчину отметили его. Приготовили винегрет, замешав его за неимением подходящей кастрюли в ящике от тумбочки, где-то достали пахнувшего керосином вина. Пели блатные песни. Праздник завершился печально. У соседа по комнате Фимы Гольмана начались такие боли в животе, что он, не в силах сдержаться, кричал. В больнице ему сделали операцию - заворот кишок. Через два месяца, съев слишком много пряников, полученных по карточкам вместо сахара, он опять попал в больницу с таким же диагнозом и умер.
       К этому времени в стране многое изменилось. Прекратил свое существование Коминтерн. Устранили институт комиссаров в армии, что принесло большой положительный эффект: командир получил возможность самостоятельно принимать решения в боевой обстановке, не оглядываясь на комиссара, контролировавшего его действия. Ввели погоны, младшие командиры стали сержантами. Были введены термины «солдат» и «офицер», раньше эти слова воспринимались как атрибуты белогвардейщины. Под Орджоникидзе (Владикавказом) немцы потерпели поражение, о чем теперь не вспоминают, хотя это случилось ранее, чем Сталинград. Фронт прочно стабилизировался под Новороссийском и под Ленинградом. Завершилось победой Сталинградское сражение, практически решившее судьбу войны. Немцы быстро покатились на Запад, 10 февраля был освобожден Ростов.
Стали приходить письма. Через родственников моих товарищей, остававшихся в Ростове, я узнал о гибели Файкиных. Это известие, несмотря на мои сложные отношения с тетей Соней, очень больно отозвалось в душе.
       Мне и раньше, под влиянием невыносимых условий существования, часто приходили в голову мысли об уходе на фронт. К этому времени ушли на фронт, добровольно отказавшись от брони, мои товарищи по комнате в общежитии: Эдик Панишевский и Ваня Коневский. Ким Якуб-Оглы поступил в какое-то секретное военное училище. И я принял решение покончить с тыловой жизнью.
       Получив в отделе кадров завода справку о снятии с меня «брони» и сдав в Картбюро стандартную справку, ежемесячно выдаваемую для получения продовольственных карточек, я явился в Бауманский военкомат, где получил повестку, предписывавшую мне явиться 13 марта в 14 часов с вещами.
       Продав на рынке свои продовольственные карточки за март, я последний раз прошелся по городу, благо день выдался по-весеннему теплый. В назначенное время явился в военкомат и в тот же день был уже на пересыльном пункте. В этот день началась военная часть моей биографии.